Выдержки из монографии английского историка Нормана Дэвиса "История Европы".

Национализм, то есть совокупность представ­лений о народе, нации, чьи интересы представля­лись главными, стал буквально стихийной силой Нового времени. Национализм был вынесен на поверхность Французской революцией, а затем сформировался благодаря социальным и политическим переменам в Европе XIX века. С тех пор он путешествует по всем континентам.

Национа­лизм приходит обычно в двух своих разновиднос­тях. Один — государственный, или гражданский, национализм - есть порождение учреждений го­сударственной власти. Другой — народный, или этнический, национализм возникает в ответ на требования сообществ, живущих внутри госу­дарств, и вопреки политике правительств этих государств. Вот почему некоторые историки раз­личают процесс «строительства, создании государ­ства» и процесс «строительства или создания нации». Главное различие этих двух процессов зак­лючается и том, что именно является источником идей и деятельности.

 

Государственный национа­лизм инициируется «сверху» политической эли­той, которая стремится насадить свои ценности внизу, в обществе в целом. Народный национа­лизм зарождается «внизу», в широких массах простых людей, он стремится привлечь на свою сторону широкие массы прежде, чем пытаться повлиять на существующий порядок или его изменить.

 

Другое важное различие — это выде­ление мирного культурного национализма (типа национализма по Гердеру), который ограничива­ется пропагандой или сохранением культуры на­циональной общности, и агрессивного политического национализма, претендующего на право самоутверждения путем создания националь­ного государства. Национальное государство (государство-нация) — это государство, где пре­обладающее большинство граждан сознают свою общую принадлежность к одной нации и имеют общую культуру.

 

Теорий о существе нации так же много, как теоретиков. Однако главные черты нации — чер­ты духовные. «Нация — это душа, — писал Ренан, — духовный принцип. [Он] состоит из двух вещей. Одна — это богатое наследие воспомина­ний прошлого. Другая — согласие, единодушие настоящего, желание жить вместе...» Чтобы дос­тичь такого согласия, многие члены нации долж­ны забыть прежние притеснения и несправедли­вости, некогда их разделявшие. «L'oubli — акт забвения и даже, можно сказать, исторической фальсификации — необходим для создания на­ций».

 

Государственный национализм, подстегиваемый интересами правящей элиты, лучше всего продемонстрировать на примере Великобритании, но еще лучше — на примере США В 1707 г., когда по­явилось Соединенное Королевство, не было бри­танской нации. Население Британских островов мыслило себя как англичане, валлийцы, шотлан­дцы или ирландцы. С годами, однако, через про­паганду господствовавшей культуры англичан, через поощрение протестантской лояльности и лояльности англоговорящих подданных постепенно консолидировалось сильное чувство все перекры­вающей британской идентичности. В XIX в., ког­да либеральные учреждения стали поощрять массовое образование, неанглийские культуры на­чали быстро глохнуть. Так, если валлийские дети осмеливались говорить по-валлийски, то их наказывали. Также и все британцы должны были выказывать преданность символам новой бри­танской национальности — говорить на общепри­нятом английском языке, вставать при звуках королевского гимна и подпевать God Save Our Noble King ("Боже, храни нашего короля") (1745 г.), равно как и почитать «Юнион Джек» (государственный флаг Великобритании с 1801 г.). Так постепенно отливалась новая британская на­ция. Составлявшие ее прежде национальности, хотя и не были уничтожены, но перешли на поло­жение младших и подчиненных партнеров.

 

Аналогичным образом правительство США вынуждено было принять официальную нацио­нальную культуру взамен разных культур своих иммигрантов. Во время Гражданской войны кон­гресс, говорят, проголосовал за объявление обя­зательным государственным языком английского, а не немецкого с перевесом всего в один голос (хотя источники расходятся в количестве). С тех пор, прежде чем новым гражданам позволяли при­сягнуть на верность «звездам и полосам», от них требовалось знание английского языка, которое: было так же важно, как знание конституции. Новая англоговорящая американская нация ковалась на деньги правительства, особенно на вложения и просвещение. Овладение американским вариантом английской культуры стало главным на пути иммигрантов к успеху.

 

Разные варианты государственного национализ­ма имеют общую характерную черту: понятие гражданства приравнивается к понятию нацио­нальности. В официальном использовании этих понятий «nationality» стало означать «граждан­ство, подданство», то есть нечто, что дается на основе британского права. В американском слово­употреблении «nation» означает «страна, государ­ство». Такая терминология только путает понятия, возможно, намеренно. Отсюда постоянные ошиб­ки, например, когда всех жителей Российской им­перии или Советского Союза мы называем русскими. Гораздо лучше дело обстоит в тех странах, где гражданство определяется более точно. Государственный национализм доверяет правительствам определять национальность и в то же время не допускает мысли, будто нации образуют государства. Лорд Актон писал: «Государство может иногда создать нацию, но противно природе, чтобы нация создавала государство».

 

Большинство европейских правительств стремилось укрепить национальную сплоченность своих граждан церемониями, символами, интер­претацией истории, но главное — через образова­ние и насаждение общей культуры. Всякое правительство в XIX в., которое планировало вве­дение всеобщего начального образования, прежде всего, решало вопрос выбора языка или языков преподавания детям.

 

Своеобразным исключением была Османская империя, которая неизменно предоставляла сво­им меньшинствам автономию, одновременно от­казываясь от попыток навязывания общей государственной культуры. Она единственная ни­когда не пыталась навязывать гражданам общую государственную культуру. Австро-Венгрия оста­вила такие попытки после 1867 г., поскольку здесь восторжествовали противоположные течения на­родного национализма.

Проявления народного национализма, зарож­давшегося к широких массах, напоминали россы­пи желудей у подножия династических государств и многонациональных империй того времени. По­лучивший глубокое обоснование в доктрине о на­родном суверенитете Руссо, народный национализм виде.т свой истинный форум, область приложения общей воли, в национальной и этни­ческой общнопп, а не в государстве с его искусст­венными границами. У народною национализма была богатая мифология, где кровь нации неиз­менно смешивалась с почвой национальной тер­ритории. Таким образом, если итальянцы жили на территории полудюжины государств от Швей­царии до Сицилии, то считалось, что итальянская нация справедливо борется за уничтожение этих государств и замену их на одно итальянское госу­дарство. Конечно, самые трезво мыслящие нацио­налисты понимали, что существование вполне развившейся нации во всеоружии единой нацио­нальной культуры — это из области мечты. Как только итальянское государство было создано, многие итальянские лидеры поняли, что должны последовать примеру других правительств и, ис­пользуя силу государства, консолидировать куль­туру и сознание своих граждан. Как заметил Массимо д'Азельо на открытии парламента объе­диненной Италии в 1861 г.: «Теперь, когда мы создали Италию, мы должны начать создавать итальянцев».

 

В дискуссиях XIX века о национальности преобладало убеждение, что народы Европы мож­но поделить на «исторические» и «неисторические» нации. Впервые это представление появляется у Гегеля. Затем его переняли социальные дарви­нисты, считавшие соревнование наций процессом эволюции, где есть те, что приспособлены для выживания в виде самостоятельных наций, и другие — обреченные на уничтожение. С Марксом па первый план в понимании государства выходит экономический фактор. Однако критерии и цифры пыли разными, так что и список потенциальных государств-наций широко варьировался. Впрочем, к середине века удалось достичь некоторого со­гласия. В основном всеми признавалось, что су­ществующие великие державы — Франция, Британия, Пруссия, Австрия и Россия — имеют свое историческое предназначение, так же, как и уже признанные Испания, Португалия, Бельгия, Нидерланды, Швеция, Дания и Греция, а также претендующие на создание национального госу­дарства итальянцы, немцы и поляки. Мадзини нарисовал карту будущей Европы с 12 государствами-нациями.

 

Нa самом деле понятие историчности абсолют­но субъективно, если не ложно вообще. Три из пяти великих держав, которые тогда казались са­мыми надежными твердынями европейского пейзажа, исчезнут еще до конца столетия. Несколько стран, таких как Дания или Великобритания, считавших себя крепкими национальными государствами обнаружат, что это не так. Многие нации, считавшие, что имеют безусловное право на самоопределение, вскоре утратят эти иллюзии. И здесь решающими факторами окажутся не раз­меры, не жизнеспособность экономики, не осно­вательность исторических претензий, но политические обстоятельства. Немецкие национа­листы, имевшие мало шансов перед лицом оппо­зиции со стороны могущественной Пруссии, стали надеяться на успех, как только настроения в Прус­сии переменились. Надежды итальянцев питались активной поддержкой Франции. Поляки, истори­ческая государственность которых до 1860-х гг. была еще живым воспоминанием, не имели под­держки извне и потому не имели успеха. Только политики решали успех национальной борьбы гре­ков, бельгийцев, румын и норвежцев и не увенча­ли успехом до поры до времени борьбу ирландцев, чехов или поляков. Поначалу крушение Оттоман­ской империи, казалось, давало простор переме­нам. А национальности царской и габсбургской империй, которые со временем дадут множество национальных государств, до конца века еще не проснулись.

 

Тем не менее, национализм процветал не толь­ко там, где у него были наибольшие шансы на успех. Напротив, он расцветал и в условиях ли­шений и гнета. Можно сказать, что горячая при­верженность национальной идее увеличивалась пропорционально невозможности ее победы. И на протяжении всего столетия преданные националь­ной идее деятели боролись за то, чтобы пробу­дить сознание народа, который они хотели под­нять на борьбу за .эту идею. Поэты, художники, ученые, политики обращались к шести основным источникам идей, стремясь создать такой образ, который бы вдохновил на поддержку национальной идеи.

 

Историю прочесывали в поисках доказательств, что нация веками вела борьбу за свои права и за свою землю. Излюбленным предметом была дои­сторическая эпоха, поскольку там черпались до­казательства в поддержку притязаний на исконное владение территорией. Где не было фактов, там обращались к мифам или прямо к выдумкам. На­циональные герои и героини, далекие нацио­нальные победы — все выкапывалось и прослав­лялось. То, что представляло универсальный интерес, игнорировали. Все, что дискредитирова­ло нацию или прославляло врагов, не замечали.

 

Язык реформировался и стандартизировался в доказательство исключительности и неповторимос­ти нации. Составлялись словари и грамматики, со­бирались библиотеки там, где их никогда не было. Разрабатывались учебники для национальных школ и университетов. Лингвисты изо всех сил старались показать, что народные наречия, которыми раньше пренебрегали, были не менее богаты, чем греческий и латынь; что чешский, каталонский, гэльский или норвежский — такие же действенные средства об­щения, как другие государственные языки. Особен­но интересен случай с норвежским. В противовес существовавшему в Дании и Норвегии риксмоль, или болмоль («государственный язык», «книжный язык») было придумано ложное сооружение из кре­стьянских диалектов нюношк, или ланнсмолъ («но­вонорвежский», «деревенский язык").

Движение за новонорвежский достигло пика в 1899 г., причем эта борьба за язык была естествен­ным союзником движения за политическую неза­висимость. Но новонорвежский, как и гэльский в Ирландии, завоевал лишь относительный успех.

 

Из фольклора извлекли все, что могло послу­жить национальной идее. Во-первых, считалось, что фольклор связывает современный народ, нацию с их древнейшими культурными корнями; во-вторых, нелегко было проверить аутентичность фольклора. В отличие от Гердера, включавшего в свои собрания песни от Гренландии до Греции (1778 г.), националистически настроенные ученые ограничивались только национальным фолькло­ром. Новаторскими в этом отношении оказались труды братьев Якоба (1785-1863) и Вильгельма Гриммов (1786-1859). Их огромное наследие включает такие труды, как «О поэзии старонемецких мейтерзингеров», «Немецкие сказания», «Немецкая грамматика», но главное — всемирно известные «Сказки братьев Гримм» (1812-1815 гг.). Сербский современник братьев Гримм Вук Караджич (1787-1864) издал не только широко известное собрание сербско-славянских сказок, но также грамматику и словарь, и реформировал кириллический алфавит.

 

Религия также была привлечена к освящению национальных чувств, а во многих случаях религия воздвигла барьеры между этнически однородными группами. Религиозный сепаратизм издавна был характерен для протестантских и православных цер­квей. Но даже католицизм мог быть использован, вопреки своей универсальной миссии, для разделе­ния, например, хорватов и сербов, для сопротивле­ния литовцев русификации или поляков — германизации. В некоторых странах христиане с удивлением обнаруживали, что возрождаются язы­ческие ритуалы и поклонение национальным идо­лам. В Уэльсе на ежегодном празднике Eisteddfod (состязание бардов) баптистские проповедники оде­вались друидами; боги древних германцев появля­лись на страницах книг и театральных подмостках в имперской Германии.

 

Становились очень привлекательными расовые теории. В конце XIX в. было придумано понятие «кавказская раса». Связанное с ней понятие «арийская раса» впервые появилось в 1848 г. и было произнесено немецким профессором в Оксфорде Максом Мюллером. Каждая европейс­кая национальность поддалась искушению считать себя уникальной в расовом отношении родствен­ной группой с отчетливо определенной общей и отличной от других кровной наследственностью. Исключительный интерес вызывала этнография, изучение «расовых типов», которые, как предпо­лагалось, соотносились с каждым из современных народов. Королевское историческое общество в Лондоне финансировало исследования, которые должны были продемонстрировать, что строение черепа носителей кельтских имен уступает строению черепа тех, кто носит англосаксонские имена. (Никакой надежды для Дэвисов!). К аналогичным результатам в Германии пришла евгеника. Хьюстон Стюарт Чемберлен (1855-1927), англичанин, жив­ший в Германии, сузил понятие творческой расы с «арийской» до «тевтонской». «Настоящая исто­рия, — писал он, — начинается с того момента, когда германец взял наследие античности в свою крепкую руку.» И дальше: «Всякий, кто считает, что Христос был евреем, — или невежда, или обманщик»

 

Панславянское движение в России также было полно расовых обертонов. Выступая за объедине­ние всех славян под эгидой царя, панслависты часто полагали, что политическое единство возникнет на почве некоего (несуществующего) национального родства славян. Панславизм не находил отклика у католиков-поляков и хорватов, у которых были собственные, более ранние вер­сии панславизма и которые теперь выдвигали тео­рию, что русские — это славянизированные финны. Панславизм особенно популярен был у сербов, чехов и болгар, смотревших на Россию как на освободительницу. Русский национализм, слившийся с панславизмом, проявлял черты беспримерного мессианства. Достоевскому удавалось извлечь нотку оптимизма из самого неподходяще го материала: «Великий народ наш был взращен, как зверь, претерпел мучения еще с самого нача­ла своего, за всю свою тысячу лет, такие, каких ни один народ в мире не вытерпел бы... , а наш только окреп и сплотился в этих мучениях... Рос­сия вкупе со славянством и во главе его скажет величайшее слово всему миру, которое тот когда-либо слышал; и это слово будет заветом общечеловеческого единения... У нас, несмотря на всю разноголосицу, все же сходятся и сводятся к этой одной окончательной общей мысли общече­ловеческого единения».

Писатель принимал желаемое за действитель­ное в грандиозном масштабе, как грандиозна и сама страна, о которой он говорил.

 

Все виды литературы и искусства но всей Евро не были призваны в то время иллюстрировать и расцвечивать национальные темы. Поэты стреми лись быть посвященными в национальные барды У прозаиков обнаружилась склонность писать иг торические или псевдоисторические романы о национальных героях и национальных обычаях […]

 

Музыканты, обращаясь к национальным фоль­клорным мелодиям и ритмам, создавали своеобраз­ные и проработанные национальные стили, кото­рым предстояло в будущем стать особыми приметами многочисленных нацио­нальных школ. […]

 

Несомненно, что рост национализма был тесно связан с модернизацией европейского общества. И некоторые историки марксистского толка захо­дят так далеко, что считают эту зависимость пол­ной. «Главная черта современной нации и всего, что с ней связано, — пишет один из них, — это модернизированность». В этом утверждении не­верна его чрезмерность, крайность. Политическое притеснение совершенно так же порождало национализм, как и социально-экономическая мо­дернизация, и нам известны примеры, когда на­циональные движения развивались задолго до модернизации. Чего нельзя отнять у модерниза­ции, так это изменения природы национализма — исключительного, дотоле неизвестного расшире­ния его социальной базы. «Перерождение, транс­формация национализма» в начале периода модернизации после 1870 г. — вот реальность, которую нельзя отрицать.

 

Национализм составляет также важное отли­чие цивилизации от культуры. Цивилизация — это сумма всех идей и традиций, которые были унаследованы от древнего мира и христианства; цивилизация наложилась на национальные куль­туры народов Европы извне, составляя в то же время их общее наследие. Культура, напротив, выросла из повседневной жизни людей. Она об­разовалась из всего, что было особенного у определенной нации: родного языка, фольклора, религиозных особенностей, своеобразных обыча­ев. И если раньше цивилизация превозносилась, а культура презиралась, то теперь национализм произвел обратное действие. Теперь превозноси­лись национальные культуры, и принижалась об­щая цивилизация. Утратила свое значение образо­ванная, многоязыкая, космополитичная элита Ев­ропы; окрепли полуобразованные национальные народные массы, считавшие себя только фран­цузами, немцами, англичанами или русскими.

 

Теоретизирование по поводу национализма со временем не ослабевало. И среди идей, которые были в ходу в конце XX в., надо рассмотреть как упомянутую уже социологическую связь «нацио­нализма с «модернизацией», так и психологи­ческое понятие «нации» как воображаемого сообщества, к которому лишенный корней или недавно получивший образование индивидуум себя сознательно относит, а также понятие «при­думанной традиции» — механизм, которым пользовались складывающиеся нации для созда­ния собственной мифологии. […]

 

Националистические страсти неотвратимо по­рождали конфликты. Почти повсюду в Европе имелись этнические меньшинства, чей народный, популярный национализм неизбежно приходил в столкновение с государственным национализмом власти. В Великобритании было три потенциаль­ных сепаратистских движения; в Российской им­перии — семьдесят. Даже в Германской империи, которая этнически была замечательно гомогенной, проявились давние конфликты в бывших польских провинциях, на датской границе в Шлезвиг-Голь­штейне и в Эльзас-Лотарингии. Немалые конфликты возникали также между лидерами национальных движений и лидерами социалистов или либералов, которые или отвергали национализм как таковой, или возражали про­тив приоритета национальных целей.

 

В этом отношении хорошим примером может быть Россия, где создание империи династией Романовых пришло в противоречие не только с интересами нерусских народов, но и с народным национализмом самих русских. На исторической территории старого Московского государства «империи» было нелегко уживаться с «нацией». Имперские институты, создававшиеся на основе двора, дворянства и бюрократии, были чем-то вроде иностранных оккупантов среди преимуще­ственно крестьянского общества и имели с ним мало общего. Промедление с освобождением крестьян только откладывало освобождение этой крестьянской нации, жизнь которой была органи­зована вокруг крестьянских общин и Русской православной церкви. Решающее значение имел провал попытки в начале XIX в. ввести в упот­ребление Библию на народном языке, которая могла бы стать краеугольным камнем в строитель­стве здания современной национальной культу­ры.

 

С течением времени национализм часто прини­мал все более воинственные формы. Национальные движения, которые поначалу были частью либе­ральной борьбы с реакционными династическими режимами, переживали разочарование, когда их цели оказывались нереализованными. Вот поче­му в последней четверти XIX в. «старый освобо­дительный и объединяющий национализм» часто уступал место крайним формам «абсолютного на­ционализма». Начинались разговоры об изгнании меньшинств, о мнимом «предательстве» тех, кто не отвечал догматическим определениям самих националистов. (Именно в этом отрицательном смысле термин национализм начинает употреблять­ся в 1890-е) Германия теперь должна быть толь­ко для немцев, Румыния — для румын, а Руритания — для руршанцев.

 

Возможно, именно в империалистической Гер­мании особенно привились понятия Blut und Boden то есть "кровь и почва"'. Но своих самых пылких адвокатов «интегральный национализм» нашел во Франции, в писаниях Мориса Барреса (1862-1923) и Шарля Морраса (1868-1952), ставших в 1899 г. соучредителями движения «Аксьон франсез». Они выступали за Францию только для французов, причем для лояльных, коренных французов-католиков. Баррес, депутат от Мозеля, всю жизнь боролся за возвращение Эльзас-Лотарин­гии. Его книга Les Deracmes ("Бесиочвенннки", 1897 г.) породила самоё представление о не имев­ших корней и потому бесполезных членах обще­ства. Вскоре эта идея была обращена и против евреев. В книге «La Colline inspirce» («Вдохно­венный холм», 1913г.) отстаивалась идея, что быть французом — значит быть католиком. […]

 

"Абсолютный национализм" повлиял на все национальные движения периода «fin de siede» — конца XIX в. Помимо Германии и Франции он оказал сильное воздействие на Польшу, где ха­рактерным в этом отношении было Национальное демократическое движение Романа Дмовского (1864-1939). В Италии им страдали ирредентис­ты, такие как Габриэль д'Аннунцио (1863-1938), стремившиеся отобрать у Австрии Триест и Южный Тироль. В России "абсолютный национа­лизм" отвергал всех, кто не соглашался, что быть русским — значит быть православным. В Вели­кобритании он наблюдался у тех, кто приравни­вал британское к английскому. В Ирландии он был представлен как протестантами Ольстера, утверждавшими, что Ольстер — не место для католиков, так и экстремистами среди ирландс­ких католиков, которые рассматривали всех про­тестантов и англо-ирландцев как агентов иноземного владычества. Среди евреев оно пред­ставлено тем крылом сионизма, которое считает Палестину не только убежищем для угнетаемых евреев, но и землей для «еврейского государства», где неевреев будут только терпеть.

 

Многое зависело от того политического окру­жения, в котором существовали различные по­литические движения. Некоторые политологи даже поддались искушению приписывать Запад­ной Европе «умеренные, гуманные и либераль­ные» формы национализма, а национализм в Восточной Европе характеризовать как «нетер­пимый, этнический». Эта классификация явно несправедлива. В Западной Европе достаточно нетерпимого, этнического национализма: от ИРА до фламандского Отечественного фронта. Многие же национальные движения в Восточной Ев­ропе равно включают и «незападные», и «запад­ные» элементы. Просто эти ярлыки не работают. Однако действительно, автократические режимы Восточной Европы подавляли национализм ли­берального толка, провоцируя яростное сопро­тивление отовсюду. И если почти повсюду в Европе народный национализм получил свобо­ду действия (спустя 50 лет после 1870 г.), то многие народы, находившиеся в составе Россий­ской империи, должны были отложить надежды на освобождение еще почти на столетие. Эту за­держку следует приписать, скорее, сменявшим друг друга политическим режимам, а не особым свойствам порабощенных ими народов.