В восемь лет, на рыбалке, батя впервые назвал меня «старик». Тогда-то и появилось у меня седое пятно.
Батя был страстный рыболов. Если бы за хобби полагались награды, ему бы дали именное удилище с инкрустацией и гравировкой.
Ковыряние в носу на бережке с удочкой, – романтизм и художественная литература, считал он. Вот в ночное на сомов, или наплести как взбесившийся паук дюжину косынок и поставить все разом, чтоб полный рюкзак рыбы – это уже кое-что.
Я был ему спутником, даже в неоправданно рискованных для ребенка мероприятиях. Но, это материнская воля – мама рыбалку презирала, зато любила отца и потому благословила меня на приключения, чтобы тот был под присмотром.

После первого брака, у нее были железные основания не доверять мужской братии.
Повзрослев, я её понимаю. Вот что гонит уработавшегося с фрезером работягу, в кровный выходной, в ночь на сомов? Навьюченного, как ишак, за пятнадцать верст на педальной тяге, – машины-то нет, а автобусы туда не ходят.
А в мороз и вьюгу, – буровить дырки во льду? Да не с краешку, а сразу посреди бескрайнего водохранилища. Туда и обратно на лыжах. Это было выше её понимания, и она заподозрила – а не бабы ли? И крестила меня в дорогу.

Зимняя рыбалка, нд-а… Надо быть неугомонным Федором Конюховым, который уже не знает на что кинуться, – все покорено, пересечено, переплыто: на лыжах, веслах и даже шарах. Воздушных… Или залетевшим Федором Конюховым, которому приспичило февральских окушков.
Это жопа как скучно и холодно. Рыбаки посидят — посидят у лунок, и айда по соседям: покурить, пропустить по соточке, закусить мерзлым салом, – так весь световой день. А тебе – чай, бутерброды и белая равнина. Вот и шарахайся, покуда не угодил в трещину и не всплыл лицом в лунке: «Мужик, твой нашелся!»
А ночная рыбалка? – двухуровневая дамба на пятьдесят метров уходит в черную воду, – ни одногошенького человека, – лишь мы, и тупые сомы, ждущие крючка с пучком червей или лягушкой.
Нижний уровень – приступочек два с половиной метра шириной (с него рыбалят). Я сплю, остроумно привязанный к детскому надувному матрасу, – чтобы не скатился в воду. А если скачусь – не утону. Ладно, кабы так. А если лицом в воду? Зато не придется искать с водолазами, видимо рассуждал батя.
Когда не сплю, шарахаюсь туда-сюда, рискуя запнуться о торчащую арматуру и спиннинги. Пока отец догадается, где во тьме вскрикнуло и что булькнуло… Сомы будут рады.
Опять ночь, опять дамба – сидим под звездами, жжем деревянный ящик на холодном бетоне – греемся. Рыбалка не задалась, доедаю прикорм (пшенку).
Ка-ак вдруг ёбнет в кострище! – мы повалились, ящик взмыл ввысь, разбрасывая искры как ракета, с шипением рухнул в воду. На месте кострища вырван кусок бетона с кулак.
«Внутренне напряжение…» – изрек батя, вытряхивая мне из вихров угли и крупу. Как бы он вернул меня домой без глаза или головы? Что бы сказала огорченная мама? А кабы нас обоих этим ящиком наповал?
Или ещё, – ну тут просто уссаться. Тропинка к дамбе идет полем с перелесками, и через глубокую ложбинку, матёро заросшую ивняком.
Около трёх ночи – торопимся застать рассвет и окушков первыми. Самая темень. Ещё немного, и заря займется. Т-и-ишь, – слышно как гудят звезды и бутерброд в животе. Я дремлю и спотыкаюсь, держась за крепкую папкину руку.
Спускаемся в ложбинку под своды ив – выколи глаз. Сучок под ногой – хрясь, и моя ладошка затрещала в тиске отцовской, – с замогильным карканьем снялась стая воронья! Хорошо, дома посетили туалет...
Страшно обругав птиц, батя закурил и сунул «Приму» мне. Я запустил пальцы в пачку. Он спохватился, стукнул по руке. Хули, – закурить от такой прелюдии было в самый раз.
Потому — что в полчетвертого, подъехала к дамбе машина и кто-то невидимый над нашими головами, поспешно скинул в воду длинное, похожее на скатанный ковер. Отец так запечатал мне лицо ладонью, что я тихонько задышал жопой.
Вот так человек любил рыбалку. Так вот, он ее бросил разом.
Однажды отец сказал, что у коллеги Толика нарисовался катер, и они идут «на ту сторону» за большой рыбой: «Толян места знает».
Дядя Толян, Толик, как вспомню, так закуриваю! – наверняка давно зарезан, или взорвался с перегревшимся самогонным аппаратом, – по-другому никак.
Идут с ночевкой, без меня – долго, неизвестно как с погодой, еще простыну, только сопли прошли. Мама молча выслушала, помолилась про себя, и стала собирать детский рюкзачок.
Я ликовал – порулю моторкой, поживу в палатке, пожгу костер, наплету во дворе с три короба.
Июньское утро. Вот она, лодочная станция – дух захватывает как на базе торпедных катеров. Весело хлюпает вода в днища облезлых лодок, аромат бензина, волнение. Тяну неспешно косолапящего батю: «Скорей, скорей! Где наша? Где?».
Вот наша. Вот дядя Толян: в щетине, нос кривоват, роговые очки, с непонимаем смотрит на нас из покачивающейся лодки – тяжело молчит. Папа виновато развел удочками, и уныло потрепал меня по голове: – Толик, баба...
Выгребаем на рейд. Весла убраны, мужики стали дергать за веревку – дрынь, дрынь! О-о, как прекрасно трещит, как дымит и пахнет! Поплыли, то есть пошли.
По левому борту оставляем пляж с редкой россыпью начинающих пенсионерок. Девятый час, из репродукторов «Ягода малина», ещё безлюдно. Бесстыже подоткнув лифчики и трусы, пенсионерки подставляют солнцу зрелые угодья.
На них возбуждаются с лавочек пенсионеры. Один даже в бинокль, – жеребец. А тем, сисястым и деятельным, нужен хуй моложавый, а не лежалый. Да с «Жигулями», с дачей.
Прибавили газу, и пошли курсом на рыбные места, – на другую сторону водохранилища, которое все здесь величают «море» – так широко раскинулось.
Шли часа два. Перекусывали, мужики баловались пивком, я рулил, опасливо выглядывая топляк.
Дошли до мест. Приставали, ставили снасти, опять шли, опять приставали. В полдень, бросили якорь, пообедали на воде, с водочкой. Рыбы нет, но настроение прекрасное.
Так, в приятных хлопотах, незаметно добрались и до ночевки. Ой душевно скажу я вам! Эх сердечно! Это не нынче, – турбаза с удобствами, пруд набитый калиброванным карпом, костер в отведенном месте, уголь, розжиг, и даже шашлык выдадут – сиди, крути шампуры.
Нет. Тут живой трескучий костерок, дым выедающий глаза, да старая палаточка сладко пропахшая рыбой и костром, да приёмничек махонький в кожаном намордничке бренчит с хрипотцой и помехами. По шкале радости – на пять с жирным плюсом.
Наудили конечно за день чутка – вот тебе и уха с пшёнкой, огурцы в хлебных крошках, помятые яйца, злой лук четвертинками, соль в бумажке, водка, шутки-прибаутки. Душевная сердечность. Говорит вам это что-то? А нет, так дальше и не читайте.
Я упросил позволить спать в катере. Мужики с подъебками предложили хорошо подумать, я глупый настоял – комары меня едва не убили.
Утро было прекрасным. Представьте, – поднимаешься в лодке (рожа в комариных отметинах), и как старый моряк ссышь с борта в стайку порскнувших мальков.
Тишь, – слышно как рыщут кровососы, вода едва плещет в бережок, будто ссыт спящий грудничок, из кучки пепла течет очерченный дымок, а из палатки бздёж, храп и перегар, – свежесть необыкновенная! – речная. На еще белесом небе ни облачка. День обещал быть замечательным. И он мог им стать…
Все пошло прахом, когда Толик и отец, решил вдруг искупаться на песчаном пляже, показавшемся в прибрежной зелени по правому борту.
«Оп-па!» – воскликнул Толик, и заложил неожиданный как выстрел вираж.
– Мы куда? – спрашиваю батю.
– Да, искупнёмся...
Я обрадовался, но и удивился, – купались всего час назад, прежде чем отчалили в два пополудни.
Но, видимо с обеденной поллитровки «Русской» их так томило, что Толик дал полный газ, чтоб пулей прорваться к берегу и убрать обороты в последний момент – так горело охолонуть, а заодно поразить манёврами стадо на лугу.
Живых бурёнок видел только в телевизоре, – увлеченный коровами, я не заметил двух кобыл из колхоза неподалёку, греющих на песке белые жопы.
Толик ошибся с глубиной и моментом, – ревущий катер так врубился в песок, что он вышиб башкой плексиглас ветрового стекла, и растянулся на носу, уронив с борта голову и руки. Казалось, лёжа выбирает якорь, или укачало и травит помаленьку.
Отца как куклу швырнуло следом, – тушей он сорвал с крепежа капитанское сиденье, я рухнул на батю, присыпанный снастями и поклажей, – пересрал отчаянно. Страшно взвыв, мотор задрался, едва не вырвав транец.
Коровы с мычанием уходили намётом в сторону колхоза, унося в дойках простоквашу вместо молока, и доиться уже не будут, а чёртовы девки наоборот, – подошли ближе.
Толик живо поднялся, спрыгнул за борт и обратился к любопытным колхозницам:
– К-коровы ваши?
Типа, хули они тут бегают через дорогу, – видишь, чего получилось?
У него был шок. Знаете как, – человеку ногу отрезало, а он ищет – где второй ботинок, что за шутки?
Вот и батя: «Водка, водка, водка…» – талдычил как заводной, и бешено рылся в вещах, позабыв про вверенного ребенка.
– Цела! – заорал он. – Цела! – и счастливый, помахал поллитровками. Расцеловал.
При виде горючки, дуньки заулыбались.
Толик очухался, и решил перед ними играючи спихнуть нас с мели, – как красавец Михалков в «Жестоком романсе», когда подвел под Гузееву телегу.
Он обнял нос лодки, насел – фиг! Девки захихикали, он надавил – лицо налилось кровью, натянулось так, что зенки засобирались на выход. Жаль, образину не могли видеть бабы, – сбежали бы немедля, и все закончилось хорошо, насколько возможно в мужской компании на катере и с водкой.
Моторка не шелохнулась. Гундосо похихикивая в разбитый нос, Толик приказал покинуть судно: «Съебались все!»
Снялись лишь с помощью двух бабских и одной октябрятской силы – так все и перезнакомились.
Можно было перекусить и отдохнуть. Откупорили поллитровку за спасение на водах, – девки были здоровы жрать нахаляву и без умолку ржать.
Папашка мой был сперва скован, – исподтишка косился на меня, пока не въебал третью, – стал беззастенчиво коситься руками на Зину.
Я же, хрустел огурцами с песком, чавкал салом с пряниками, наблюдал разворачивающееся веселье и ждал, – когда чёрт возьми за рыбой? Уже вечером нужно быть дома, а мы не взяли ни хвоста. Не похоже на папу.
Какая там рыба! Раздавив поллитру, было решено ехать кататься. Бабы живо похватали шмотки, и, подсаживаемые Толиком и Витьком (папой) с визгами полезли в посудину.
Я топтался в воде у кормы и наблюдал, как Толик подсаживает Гальку, вцепившись ей в жопу – очки разбиты, нос на бок, скалиться как помешанный, и отвратительно подмигивает отцу. А тот не отстаёт – крутит Зинку за борта.
За погрузкой колхозных жоп, обо мне позабыли!
Я уже готов был разреветься, когда заорав: «Пацана-то!», батя выдернул меня из буруна взбитого «Вихрем», на весу осмотрел мне ножки и опустил в катер. Поехали!
Когда тебе восемь, то в компании пьяных мужиков и посторонних им женщин откровенно тревожно. Хотелось домой к маме, а всё шло наоборот, – к рыбацкому пати…
Накатавшись, нарулившись, щедро облапанные кобылы потребовали отвезти их назад. Я было обрадовался, но на беду показалась уютная бухточка – каменистый бережок, над бережком лес. Толик предложил устроить пикник с музыкой и ухой из… кролика!
Да-да, этот неподражаемый господин зацепил на рыбалку ошкуренный труп животного, чтобы насшибать раков. Нам сказать позабыл.
А теперь, как Акопян, вытащил падаль из рундука, что из шляпы, – жадные халявщицы весело захлопали, батя вылупился как баран. Сейчас я понимаю, что это был фейк – кошка. Потому что, это совершенно в духе Толика и кошки.
Темнело, приемник надрывался до хрипоты, дробно булькало на огне ведро с кошатиной, луком и картошкой, бабы ржали и запросто давали обнимать и тискать, чем вызвали неподдельную радость старших моих товарищей. Водка таяла на глазах. Какой-то пиратский шабаш.
– Па, – говорю отцу, улучив момент, когда под охраной Толика, бабы пошли пожурчать в лес. Они визжали из чащи, словно их щекотал хуем медведь.
– Па, нас же мама ждет.
Па с явным удовольствием прислушался к крикам, и сказал: – Мы же рыбы не наловили, так?
– Так.
– Как же мы вернемся с пустыми руками? Стыдно, брат. И мама не поверит, что были на рыбалке, и в другой раз не пустит. Так? – и фальшиво потрепал меня по голове, а у самого уши загнуты к лесу.
Я согласно кивнул.
– А маме скажем – мотор сломался, чинили. Идет? Оп! – развернул меня и шлепнул под жопу. – Поди, искупайся. Разрешаю.
Ну думаю, спасибо, батя. Ночь, вода холодная, – искупайся. А то что плаваю едва, хрен ты моржовый?! Мандой колхозной завесился от родного дитя.
А у того, настроение самое весёлое, и планы видать такие, что будка сияет, как хромированный Жигулёвский колпак. Но, недолго сиял…
Едва кончилась водка, бабы отложили ложки и потребовали вернуть их назад. А им в ответ смехуёчки: «Мы? Пьяные за руль?! Да как можно, девочки!», и хохочут, дурачки.
Девки вдруг вскочили, и ходу в лес. Бивуак накрыло исключительное ошеломление. Это читалось в вытянувшихся лицах, и онемении.
Первым стряхнул оцепенение Толик. С руганью, пьяно виляя и спотыкаясь, кинулся в погоню.
– Заебись… простонал папа, и со слезами отчаянья в голосе заорал вслед: – Толян!
– Уху ху! – донеслось из лесу. – Я не вижу их! Сюда, Витёк!
Папочка разрывался между мною, и подслеповатым любвеобильным корешем лишь секунду-другую…
– Сиди тут. Я за дядей Зиной. Вишь, заблудился, сука!
Схватив весло, на котором прежде болталось над огнем ведро, умчался, подтягивая трико.
Бросил меня в ночи!
Я подвинул горячую посудину и стал трескать кошатину, прислушиваясь к происходящему свинству.
– Зинка! – донесся из леса папин зычный голос. – Зинка, ау-у!
Крики удалялись все дальше, пока не смолкли совсем. Остался один одинешенек у догорающего костра – страшно. Обнял ведро, – жду. Вскоре они вернулись. Эх и злые. Кинулись унять душеньку, – а водки-то нет.
Тяжеленько им было в тот вечер, понимаю теперь. Утро настало холодное и серое.
Даже не завтракая, в молчании покидали рухлядь в лодку и отчалили. Мамочка наверное уже проснулась и ждет нас румяными пирогами, – топор подрагивает на коленях.
Папа угрюм и курит одну за одной. Погода под стать, – поднялся ветер, начал накрапывать дождик, – нельзя было выходить, но деваться некуда.
Уже через час надели жилеты. Волна шла такая, что подставить ей борт – кильнуться. Катер шел зигзагом, грузно врезаясь в волны. В дыру пробитую Толиком в ветровом стекле заплескивало ведра воды.
Он клацал зубами, отплевывался и рулил, а папа не успевал отчерпывать воду. Драный тент протек – с него лило и лило. Лодку кидало нещадно – было по-настоящему страшно. Заглохни мотор, и всё – нас перевернет – так расходилась стихия.
И он заглох – пёрнул чихнул, смолк. Стал слышен вой ветра, барабанная дробь ливня в тент, плеск воды в лодке.
Тут же развернуло боком и начало так кидать, что я раскорячился как паук и наблюдал почти панику.
Отец кинулся на весла, – выровнять лодку, а весло – одно! Другое проебал в лесу.
Стал остервенело орудовать одним, пытаясь держать нос к волне, но это было невозможно.
Толик кинулся чинить «Вихря». Лило во все щели, и он разрывался между мотором и ведром. Мы уверенно набирали воду и тонули, не дойдя пары километров до лодочной станции.
Катер несомненно затонул бы минут через двадцать, не более, но тут произошло невероятное, – прыгая на волнах, к нам шла сумасшедшая моторка – подошла, кинула конец.
Толик зацепил веревку за носовую утку и жопой вполз назад. Пошли. Толик на руле – батя отчерпывает. Так и вернулись в «порт», натерпевшись страху, – тогда у меня и появилось белое пятно на голове.
Едва втянулись за волнорез, как на корме спасателя появилась мама – бинокль на шее, лицо страшное, она грозила кулаком. Папа присвистнул: «Пиздец, пацаны…Сынок, старик, у нас сломался мотор, запомни! Мотор!»
Не дождавшись нас накануне, мама с рассветом прибежала на лодочную станцию. Выяснила, что мы не возвращались.
Воя и причитая, с развевающимися волосами, вглядывалась она с волнореза в свинцовое, волнующееся море и ходящие там стены дождя – никого! И вот, когда отчаянье настолько захватило её, что она решила утопиться, – увидала нашу лодчонку.
Кинулась к сторожу – у того тоже лодка, и посулив немалые деньги, заставила выйти в море. Сторож денег не взял.
Мы молча отправились под дождем домой – я спал на руках отца. Проспал я часов шестнадцать, потому не видел драмы.
Еще долго дети во дворе игрались блеснами, трещали катушками и путались в леске и ловили бабочек и шмелей косынками. Все это щедро валялось в палисаднике нашей пятиэтажки.

А. Болдырев.