Американский режиссёр и сценарист Дэвид Цукер хорошо знаком российскому зрителю как автор пародийных комедий с Лесли Нильсеном “Аэроплан!” и “Голый пистолет”, а также нескольких частей “Очень страшного кино”. Дэвиду Цукеру недавно исполнилось 74 года, он человек другой эпохи, эпохи без соцсетей и вечно на всё обижающихся пользователей. Поэтому он, как и многие поклонники его творчества, недоумевает по поводу отмен комиков и слишком серьёзного отношения к юмору в Голливуде. Об этом он высказался в статье для журнала Commentary под названием “Уничтожая комедию”. Перескажем эту статью с сокращениями.

В прошлом году мы отмечали 40-летний юбилей фильма “Аэроплан!”, который я придумал и поставил вместе с моим братом Джерри и нашим другом Джимом Абрахамсом. Незадолго до пандемии на специальном показе фильма в Egyptian Theatre в Лос-Анджелесе мне задали вопрос, который раньше никогда не задавали: “Смогли бы вы снять “Аэроплан!” сегодня?” Я ответил: “Смогли бы. Только без шуток”.

Несмотря на то, что “Аэроплан!” регулярно включается в списки лучших комедий, на студии Paramount подумывали о том, чтобы перед повторным прокатом убрать сцену, которая может оскорбить современного зрителя. Я говорю о сцене, в которой двое чернокожих разговаривают на джайве (примечание: слэнг гарлемских негров), речь их трудно разобрать, поэтому на экране появляются субтитры. Мне не устают повторять: “Сегодня ты такую сцену не снимешь”. Но почему нет?

Ведь этот гэг высмеивает и белых людей. Мы были беспристрастны и высмеивали обе точки зрения, поэтому никого та сцена не обидела, всем она понравилась. Но если сегодня я буду предлагать продюсерам комедию, в которой пожилая белая женщина переводит разговор двух негров; где восьмилетняя девочка говорит: “Я люблю, когда кофе черный, как мой мужчина”; где пилот спрашивает маленького мальчика: “Джоуи, ты когда-нибудь видел взрослого мужика голым?”, то мне откажут на продюсерском языке примерно так: “Это просто фантастика! Мы вам перезвоним”.

В 1979 году Майкл Айзнер, президент Paramount, напротив, дал нам полную свободу, не был цензором и не критиковал шутки, которые не понимает. Он подсознательно понимал, что создатели комедии должны экспериментировать, чтобы, так сказать, попасть в ноты, сделать так, чтобы шутка, осветив неудобную тему, позволила нам посмеяться над ней.

Сегодня нашу страну раздирают политические и социальные противоречия. Как никогда в современной истории велика потребность в юморе, но в то же самое время мы теряем способность смеяться над собой и над миром.

Юмор возникает, когда ты идёшь против ожиданий и удивляешь людей. Чтобы этот сюрприз был смешным, люди не должны воспринимать шутку буквально. Сегодня главы студий, кажется, уверены, что люди воспринимают шутки исключительно буквально. При выборе проектов они руководствуются страхом перед критикой, а не желанием развлекать. Я думаю, что людей, которые всё воспринимают буквально, крайне мало. Об этих людях думают продюсеры, когда сомневаются в перевыпуске “Аэроплана!”, когда ставят предупреждение о расизме перед фильмом “Сверкающие сёдла” (примечание: комедия Мела Брукса про чернокожего шерифа на Диком Западе), когда заставляют авторов вымарывать якобы обидные шутки.

В результате основанных на страхе решений студийных боссов лучшие комедийные умы нашего времени вынуждены с комедий переключиться на прекрасные, но серьёзные проекты, такие как “Джокер” Тодда Филлипса, “Чернобыль” Крейга Мазина. Филлипс и Мазин вместе работали над двумя “Мальчишниками в Вегасе”, комедийными хитами проката. Филиппс хорошо сказал о сегодняшнем положении автора комедий: “Тяжело спорить с 30 млн пользователей Твиттера. Это просто невозможно. Поэтому я ушёл”.

Сценаристы массово уходят из комедийного жанра. Кажется, что комедия умерла. Но это не так, комедия напугана. А когда кто-то напуган, он прячется. Я уважаю сценаристов, которые с комедий переключились на серьёзные проекты, но я так не могу. Кроме шуток я ничего больше не умею делать. И это проблема, моя жизнь была бы куда проще в эти опасные времена. Для меня комедия — это не работа, это вся моя жизнь.

Фрэнк Дербин, детектив, которого играет Лесли Нильсен в “Голом пистолете”, — это я. Это я 30 лет назад включил экспериментальный электрокар в обычную розетку в мотеле и обесточил всё здание. Это я заблудился на студии Paramount в поисках туалета, вышел не в ту дверь и смог попасть обратно на съёмочную площадку только с группой туристов. Это я, стоя перед камерой, кричал: “Кто загородил объектив, почему я ничего не вижу на мониторе?” Со мной всегда случается что-то ненормальное. В пандемию я оказался на карантине с парнем моей бывшей жены, моей бывшей девушкой, преподающей медитацию, гитаристом из рок-группы 90-х Ratt и победительницей конкурса “Мисс Юта США”. Моя жизнь могла бы быть ситкомом.

Меня раздражает скука, с которой, кажется, все легко смирились. Меня бесит политкорректность. Я никогда не боялся говорить возмутительные вещи хоть на публике, хоть в приватной беседе. Шутки — это моё оружие против нормальности. Тот факт, что мои фильмы любит довольно много людей до сих пор, говорит мне о том, что я не один такой. На самом деле всем жизнь кажется скучной. Не будь злости и скуки, не было бы и комедии.

В 2018 году, в разгар движения #MeToo, общество по защите окружающей среды TreePeople, в совет директоров которого я вхожу уже 30 лет, пригласило меня вручить награду на нашей ежегодной церемонии. Мне дали бумажку с несколькими несмешными шутками. Я подумал, что пусть я опозорюсь самостоятельно, а не с подсказкой. “Хм… Меня попросили вручить награду, потому что им кажется, что я — безопасный выбор. Сейчас не выбегут 20 женщин, обвиняющих меня в домогательствах. А те полдюжины мальчиков, так они всё врут!”, — пошутил я. Теперь мой агент не даёт мне выступать со сцены, боится, что я что-то не то скажу. Я его не виню. Он заботится обо мне, а я о себе не забочусь. Я готов бросить банановую кожуру перед собой, даже гранату могу бросить, потому что нет большей радости, чем слышать смех зрительного зала.

Я до сих пор не могу понять, почему шутка, пусть даже и обидная, но вызывающая смех в зале, это плохо? Зачем угождать меньшинству, если большинство хочет посмеяться. Можно ли подсчитать, сколько конкретно людей не дают нам смеяться? Воспользуемся данными Тодда Филлипса и скажем что это “30 млн пользователей Твиттера”, которые составляют всего 9% населения США. Зачем угождать этим 9%? Это же не новый сегмент общества, они всегда жили среди нас. Только раньше они молчали, потому что раньше под твоим мнением стояла твоя фамилия, а интернет дал им анонимность и возможность высказываться без последствий.

Корено проблемы в доверии. Комедия строится на доверии. Мои друзья из TreePeople доверяют мне, они знают, что я никого не домогался. Мои дети смеются над моими шутками, потому что любят меня и знают, что если не будут смеяться, я их изобью до полусмерти. Когда доверия нет, публика начинает воспринимать шутки буквально, а потом травит комиков в соцсетях и давит на студии, чтобы те не рисковали.

Мы экстренно нуждаемся в юморе. Если мы будем продолжать в том же духе, то юмор сожмётся до 5 секунд, до анонимных мемов в интернете. Подождите-ка, так это уже наступило.

Комедия должная выйти из укрытия, чтобы к 50-летию “Аэроплана!” появились новые комедии, способные составить ему конкуренцию. Но как этого добиться? У меня как у типичного злого комика возникает желание выловить эти 9% и переубивать их по одиночке. Хотя лучше было бы сделать смех нашим оружием и смеяться так сильно, чтобы пробудить душу нашей страны, чтобы смех нас всех объединил, чтобы мы поняли, что мы все принадлежим к одной человеческой расе.

Конечно, я в это слабо верю, поэтому проще будет убить 9%.