Три года Илья Быков был приемным отцом подростка. Сейчас свой опыт Илья оценивает как тяжелый. Но уверен, что, окажись он снова в такой ситуации, – прошел бы через все еще раз



Взять приемного подростка, а потом годами терпеть, когда он начинает вести себя, как полагается травмированному ребенку с нарушением привязанности, то есть врет, ворует, хамит, убегает, все ломает, портит, всех высмеивает, слышать его приговаривания «скорей бы 18, я сразу уйду отсюда», терпеть вымогательства денег с угрозами, приводы в полицию – здесь законны сомнения – а кому вообще все это было нужно? Ребенок несчастен, приемные родители измучены: все их старания пошли прахом, никаких человеческих отношений с ребенком построить не удалось. Врут, наверно, все эти книжки и психологи.

История Ильи – и об этом тоже. Вот только оказалось – у того, что пошло прахом, есть продолжение.

Первая прогулка закончилась слезами

– Со своим будущим приемным сыном я познакомился как волонтер организации «Старшие братья, старшие сестры». Мне было 43, Юре – 11.

Организация помогает найти детям наставника, значимого взрослого, который будет своему подопечному таким старшим братом, поддерживающим его в жизни. Пары старший-младший подбирают психологи. Ты проходишь тестирование, тренинг (аналог Школы приемных родителей), учитываются ваши темпераменты, интересы, и потом каждые выходные ты приезжаешь к своему младшему.

Цель таких встреч – показывать младшим мир. Не дарить им подарки – это принципиально важно, а именно показывать им, как устроена жизнь, показывать то, что сам любишь и умеешь.

Я работал токарем пять дней в неделю, семьи у меня не сложилось, а желание помогать брошенным детям было давно. Началось это, наверное, после книги Альберта Лиханова «Благие намерения». Это повесть о молодой учительнице детского дома, которая пытается найти своим подопечным семьи.

Еще тогда подумал: окажись я на месте одного из персонажей – усыновил бы кого-нибудь не раздумывая, но такой возможности не представлялось. Однажды я случайно попал в коррекционный интернат, где были брошенные дети, и, когда я увидел, как они там живут, я уже не смог дальше жить так, как будто этого не знаю. Стал приходить в свободное время общаться с ними как волонтер.

Доступ в интернат закрыли, но тут я увидел сайт «Старшие братья, старшие сестры» и понял: это то, что нужно. Взять в семью ребенка я не мог, и не потому что я не женат – по закону это возможно, но нужно согласие всех прописанных на жилплощади. Моя же мама даже слышать не могла о детдомовцах.

Юра с двух лет жил в детском доме, москвич, семья неблагополучная, родителей лишили прав. Сначала мы общались в детдоме, если выходили гулять, то где-то недалеко. А вот наша первая вылазка на природу закончилась слезами. Я люблю природу, велосипед, лыжи, решил, что пора и Юрку познакомить с тем, что мне интересно. Но когда мы пошли гулять в лес, он испугался и заплакал.

Мы сразу развернулись обратно, и всю дорогу потом он меня спрашивал, а знает ли водитель автобуса дорогу, а не заблудится ли он.

Снегокат, велосипед и лыжи по выходным

Первые полтора-два года общения наши отношения были идеальные. Нас с Юркой друг другу подобрали очень удачно. Он мне очень напоминал меня в детстве, такой же молчаливый, необщительный, не от мира сего. Когда мы познакомились, его только что перевели из одного детдома в другой, и в новом детдоме персонал думал, что Юрка всерьез умственно отсталый. А он был просто очень замкнутый.

Через полгода мне заместительница по воспитательной работе сказала: Юра осенью и Юра сейчас – это два разных человека, ты какое-то чудо просто совершил. Хотя никакого чуда не было, просто ему действительно не хватало своего взрослого, и когда у него появился я, он постепенно стал более открытым.

Сначала я ходил к Юре в детский дом, потом стал брать его к себе домой на один день, без ночевки.

После той первой неудачной прогулки в лесу я все думал, чем же его занять? Мы попробовали покататься на снегокате. Оказалось, что Юрка снегоката в глаза не видел до этого, это был такой восторг, как будто он вел личный звездолет, как будто в космос выходил самостоятельно. У меня остались фотографии, видно, какой восторг на лице. И так всю зиму по выходным он прокатался на снегокате.

Весь первый год нашего знакомства я забирал Юрку в выходной с утра, мы ехали ко мне домой (я живу в ближнем Подмосковье), по дороге заходили в магазин, покупали продукты, готовили обед, обедали и шли кататься на горку. Вечером я отвозил его обратно.

Когда снег сошел, я научил Юру ездить на велике.

А второй зимой попробовал его на лыжи поставить, у него сначала не получилось, и он очень тяжело это переживал, как и любую свою неудачу; он вообще каждую неудачу воспринимал как личное оскорбление со стороны всего мира.

Я оформил разрешение на гостевое посещение и стал забирать его в пятницу после работы из детского дома до вечера воскресенья. Юра был готов ходить со мной по всем моим делам. Например, мне надо было к зубному, я говорил: может, давай, я схожу к врачу, а заберу тебя в субботу, что ты будешь со мной таскаться? Ни в какую – буду сидеть и ждать тебя у врача.

На осенние каникулы Юркина группа уезжала в поездку, меня попросили помочь довезти детей до вокзала. Помню, я помогал распределять вещи по вагону, Юрка сидел и вдруг ни с того ни с сего начал плакать навзрыд. Я бросился к нему, подумал, что кто-то его ударил или он упал. Подбежал, все цело, а он рыдает.

И тут до меня дошло, спросил: это из-за того, что со мной расстаешься? Он только кивнул в слезах, я его обнял, и так мы и просидели до отправления поезда. Для меня это был показатель, что я в его жизни значу.

Решение



Когда детский дом уехал на летние каникулы на море, я понял, как сильно привязался к Юрке, понял, что я его люблю и при первой же возможности заберу из детского дома. Но такой возможности не было, да и для волонтера эти чувства скорее минус, чем плюс: когда возникает сильная привязанность, а ты не можешь забрать ребенка в семью, то он переживает разочарование, получается, что ты ребенка обманываешь.

Ребята в детском доме меня спрашивали: а вы насовсем его заберете? И мне приходилось отвечать, что нет, и просить, чтобы больше не спрашивали. И я понимаю, что какое-то время и Юрка на это рассчитывал.

Позже я много раз думал: а уж не потому ли, что он слишком долго ждал, когда я заберу его насовсем, а этого все никак не происходило, потом у нас все разладилось?

Но тогда его забрать не было никакой возможности. То, что я раньше его не забрал, для меня не ошибка, а трагедия.

Он просто молчал

До 13 лет Юра был готов на любое дело, только бы вместе со мной. А потом буквально «в один прекрасный день» я приезжаю как всегда забрать его на выходные – а он меня в упор не замечает. Проходит мимо и никак не реагирует. Такое бывает, что волонтер из пары «старший-младший» по несколько лет ходит, как на работу, прежде чем у младшего появляется интерес. Только обычно это бывает вначале, а у нас – наоборот: после полутора лет прекрасных отношений наступили годы полного Юркиного игнора меня.

Что стало причиной, можно только гадать, потому что ни разу Юра даже не намекнул, почему он так изменился. Переходный возраст? Потеря доверия ко мне? Я не стал достаточно значимым для него и влияние детского дома оказалось сильнее? Могу только строить предположения.

Психологи и кураторы также ничего определенного не говорили, только «жди, может, что-то изменится». Юра психологов игнорировал так же, как и меня: или вообще не шел к ним, или мог прийти и сидеть в телефоне, не отвечая на вопросы.

Самое страшное, что могу предположить: возможно, ему пришлось пережить какое-то унижение из-за меня. Детский дом – всегда концлагерь, какой бы хороший он ни был, и нравы там всегда будут тюремные.

Мол, ты думаешь, что ты тут такой крутой, у тебя такой волонтер, а мы вот тебя вот так… Там было кому. То, что его там били, я знаю точно. Однажды пришлось поднимать скандал, но оказалось без толку, потом этот тип так же бил других малышей.

В общем, без объяснения причин следующие два года Юра меня почти не замечал. Я упорно приезжал в детский дом по выходным, он смотрел сквозь меня, как будто меня не существует.

Я в это время общался с другими ребятами. Изредка он изъявлял желание куда-нибудь пойти или съездить вместе со мной. Иногда я мог сам обмолвиться: на следующих выходных на лыжах пойдем еще с одними волонтерами. – А я? – Ты же лыжи терпеть не можешь, и меня вообще не замечаешь. – Нет, я тоже хочу!

И мы пошли, и такое путешествие получилось классное.

А когда я уже был готов взять тайм-аут и перестать ездить в детдом, умерла моя мама, и появилась возможность оформить опеку. Юре тогда было 15 лет.

Я был ко многому готов, но к этому готов не был



Сначала Юрка обрадовался, когда узнал, что переедет ко мне. Документы я оформлял месяц, и за этот месяц он передумал. Когда я приехал его забирать, мне пришлось за ним бегать и вылавливать, потому что ехать со мной он не хотел.

Я был ко многому готов, прочитал кучу книг, общался в чатах приемных родителей, но к тому, что он с первых дней захочет обратно в детдом, готов не был.

Почему же я все-таки решил идти до конца, при всех очевидных сложностях своего положения как приемного родителя: не женат, работа пять дней в неделю, отсутствие собственного жилья? Я был и остаюсь уверен в том, что для ребенка любая семья, где о нем будут заботиться и любить, лучше детского дома.

С теорией привязанности я познакомился, уже став волонтером и «старшим», но интуитивно знал это с самого начала. И надеялся, что для Юры не все потеряно.

Борьба по всем фронтам

Дальше наша жизнь строилась таким образом: Юра вставал в 5 утра, ехал в детский дом к завтраку, потом вместе со всеми в школу, после школы обратно в детский дом и сидел там до позднего вечера, пока его не выгоняли.

Так продолжалось несколько месяцев, пока они с приятелем не грохнули в детдоме стеклянную дверь за пятнадцать тысяч, и его просто перестали туда пускать. Несколько месяцев после этого он пробыл в депрессии, приезжал из школы домой, валился на диван и лежал до утра.

И я по-прежнему не понимал, что делать. Да еще приходилось отчитываться: со стороны школы пошли претензии, что Юрка стал плохо учиться, «а в детском доме-то учился лучше». Даже от родственников Юркиных мне прилетало.

Как-то он сам позвонил своим родным (его мама лишена родительских прав, она живет со своей теткой-опекуном), пригласил приехать в детский дом, а когда они приехали, развернулся и ушел. Они мне потом за это выговаривали: вот, значит, как ты его воспитываешь…

Приемное родительство для меня было войной по всем фронтам одновременно. Ты в одиночку воюешь с ребенком, с опекой, со школой, с родственниками. Психологи из детского дома, зная наши проблемы, обещали мне с Юркой работать, но даже не попытались ничего сделать.

Мы были прикреплены к государственной службе сопровождения в Ивантеевке (Подмосковье), ее специалисты вместо помощи выдвигали невыполнимые требования. Например, от нас с Юрой потребовали приходить к ним дважды в неделю на консультации в рабочее время, несмотря на учебу и работу.

После этого мы переоформились в службу сопровождения в Мытищах, и вот там мы попали к очень хорошей сотруднице. Она самоотверженно работала, делая гораздо больше своих формальных обязанностей, чтобы поддержать родителей и сохранить семьи, не допустить возврата. Юру она сумела убедить, что возврата в детдом для него уже нет и лучше дожить до 18 лет со мной, чем постоянно сбегать и в конце концов попасть в соцраспределитель. Она была единственным человеком, к кому Юра прислушивался.

А потом у меня появились друзья, тоже приемные родители, и благодаря их участию удалось вырулить на более или менее нормальные отношения. Андреа Петуховская организовала Клуб приемных родителей в нашем городе. Мы стали общаться семьями, ездить каждые выходные вместе в велопоходы. Юрка втянулся в велопоездки, стал улыбаться, разговаривать, у нас начал налаживаться минимальный контакт, и так на этом минимальном контакте мы и прожили два года.

Последние месяцы



Перед Юркиным 18-летием все стало более напряженным. Встреч с полицией у него становилось все больше. Я вытаскивал Юрку из передряг, но выматывала атмосфера враждебности в своем доме. Последние месяцы перед Юркиным совершеннолетием у меня было чувство, как у выныривающего фридайвера: скорей бы на поверхность!

Однажды мы крупно поссорились: в очередной раз нас вызвали для дачи показаний, а Юра отказался идти. Сначала послал меня матом, потом пришел просить карманные деньги как ни в чем не бывало.

Я ему сказал: ты их поищи там, куда меня посылал. После этого они с приятелем зашли ко мне в комнату с ножом: либо гони деньги, либо мы твой велик порежем. Я денег не дал. И услышал: «Да я сейчас позвоню в ментовку и скажу, что ты меня домогался, а приятель подтвердит». Потом они ушли, угнали велик прямо под камерой, попались, влипли еще в одно уголовное дело.

После того случая я каждую ночь ставил походный котелок перед своей дверью в комнате: чтобы проснуться, если кто-то будет заходить. К тому времени мы с ним жили вдвоем, я стал снимать квартиру.

Меня спрашивают: «как ты во всем этом выжил?». И ответ тут элементарный. Может быть, вы не поверите, но я по-прежнему просто очень его любил.

Это мое приемное отцовство стало главным делом моей жизни. В такой ситуации не приходится говорить о жертвах: в то, ради чего ты живешь, ты вкладываешь все, что у тебя есть, по определению. Для меня было одно решение, один ответ: делай что должно, и будь что будет.

Из моего опыта я мог бы сказать так: хотите быть приемным родителем – будьте готовы ко всему. Детдом – это настолько античеловеческая среда, что тамошние дети становятся как инопланетяне или другой биологический вид – не знаю, какая метафора лучше.

Я читал исследование о том, что уровень стресса у детдомовцев – как у человека под бомбежкой. Всегда – от рождения до выпуска. Возможно, что все пойдет не так, как вы рассчитывали. В школе приемных родителей все рассказывают правдиво, но мало внимания акцентируют на возможности неудачи.

Я думаю, было бы честно сказать: не исключайте поражение. Может быть, вам придется жить в аду, и ваш ребенок будет вас изводить и бить в самое больное место.

Жизнь после восемнадцати

На следующий день после того, как Юрке исполнилось 18, он пошел снимать деньги со счета. Сбережений накопилось 1 миллион 300 тысяч, и все эти деньги были потрачены в первые месяцы. На что он их спустил, я не знаю, вещей новых у него почти не появилось.

Мы продолжали жить вместе и искать ему жилье. Надо было продать Юрину комнату в коммуналке и купить на эти деньги квартиру (он имел в собственности жилье, превышающее по площади минимальную норму, поэтому квартира от государства ему не полагалась). Общались мы только по делу.

Когда он съехал, первые полгода я не знал ничего, даже – жив ли он. На звонки Юра не отвечал, в соцсетях он меня еще в 15 лет заблокировал. Через полгода написал и спросил, как перерегистрироваться по новому месту жительства, и только тогда я узнал, что он жив.

А потом уже постфактум сообщил, что у него родился ребенок. С девушкой, матерью ребенка, они не расписаны, но живут вместе. Они начали встречаться, еще когда учились в школе, она не из детского дома, у нее есть семья. Последнее время он стал вспоминать обо мне, когда бывает нужна помощь: поставить на очередь в детский сад, собрать мебель, что-то подсказать с оформлением документов.

Недавно они позвали меня на день рождения, дочке исполнился год. И я увидел, что Юрка – мой подопечный и Юрка – отец семейства – это разные люди.

Так же, как он однажды изменился со мной, перестав замечать, так же он изменился и сейчас, только в другую сторону. И опять без всяких объяснений. У них дома, конечно, грязь и бардак, но у них человечные отношения, он меняет памперсы, ухаживает за дочкой. Сейчас так.

А что дальше будет, не знаю. Пока мы договорились, что я буду навещать их по выходным.

* * *

Когда человек делает от сердца то, что должно, он оставляет вопрос с результатом открытым: «будь, что будет». Но еще говорят: делай, что можешь, а результат – у Бога. Что это значит?

Для многих приемных родителей, не увидевших успехов в жизни своих приемных детей: хорошей учебы, стабильной работы, собственной семьи, а увидевших нередко их пьянство, наркоманию, проблемы с законом, – опускаются руки.

Родителям кажется, что все их усилия, вся их любовь оказались напрасны. Никто не то что спасибо не сказал – вот каким ребенок вырос – ни себе, ни людям. Так не напрасно ли все это было?

Но разве может быть что-либо напрасным у Бога, без воли Которого и птица не упадет на землю? Разве этот приемный ребенок сможет сказать, что однажды никто не пришел ему на помощь? Что нет никого на белом свете, кому бы он стал нужен? Что он не узнал за свою жизнь – что такое добро, любовь, нежность, забота? Что не было того, кто любил его так, что терпел все его причуды, у кого болела и исстрадалась за него душа?

Прорастет ли эта любовь в жизни ребенка и как, в чем именно, – родителям не всегда дано узнать. Вырастая, ребенок начинает сам отвечать за себя. Но без самоотверженной любви родителей у него не было бы шанса стать человеком, который, не желая солгать, скажет: да, есть добро на этом свете.