Лес — это не только набор покрытых корой растений, которые позволяют современному горожанину отдохнуть от бетонного гетто, но и культурно-исторический феномен. На протяжении веков он обеспечивал необходимыми ресурсами целые страны — и пугал целые нации, прятал борцов за справедливость и разбойников, снабжал правителей материалом для покорения народов и континентов. А потом практически исчез, уступив место пашням и каменным городам. Чем был лес для наших предков, каким он остался в литературе и где превратился в национальную идею?

Отношения человека с природой зависят от особенностей национального менталитета, а ландшафт во многом определяет культурные черты народов, проживающих в той или иной местности. Ближневосточный мир был пустынным, а потому песок и камень стали неотъемлемой частью антуража библейских сюжетов. Процветание Юго-Западного Китая исторически связано с нагорьями, где располагались рисовые террасы. А ключевым культурным символом Европы считается лес. Его мифология неоднозначна: он дарил народам ресурсы для благополучной жизни — и таил в себе смутную угрозу. Королевское владение, фактор экономического роста, отражение национальной души, предмет заботы и природный объект, который нужно спасать, — на протяжении истории лес сменил много ролей.

Впрочем, сама экосистема ни о чём таком не подозревает, существуя в рамках своих непостижимых умвельтов.

Новый всплеск интереса к этим бытийственным пузырям отражают исследования о «таинственных» аспектах природы и самоощущении других видов — книги о том, как переговариваются деревья, а грибы объединяются в невидимую ризому.

Поиск непостижимых духов природы (и новых терминов для давно существующих понятий) продолжается. Лес — это инобытие европейской цивилизации, источник ее страхов и фантазий, пространство, где можно заблудиться — и найти себя.

Леса существовали задолго до того, как предок человека взялся за палку, чтобы сбить с ветки плод или ударить соплеменника, — то исчезали, стертые ледниками, то начинали новую жизнь. Первые сухопутные растения появились на Земле около 500 млн лет назад, радикально изменив состав почвы, климат и облик планеты. Древесина — не самый прочный материал, но пыльцевой анализ всё же позволяет ботаникам смотреть сквозь тьму веков. Оболочки спор и зерен не разрушаются в течение очень долгого времени, поэтому их следы можно обнаружить в окаменелостях.

Неотъемлемой частью хозяйственной деятельности европейцев лес стал с развитием земледелия и формированием оседлого образа жизни. Считается, что беспощадно эксплуатировать природу человечество начало в индустриальную эпоху, но в древности и Средневековье люди нуждались в дереве гораздо больше. В Европе оно превратилось в главный строительный материал, хотя камень был престижнее. Леса вырубались для выращивания сельскохозяйственных культур, шли на возведение зданий, укреплений, кораблей, производство телег, мебели — не говоря уже о растопке, необходимой для поддержания тепла, приготовления пищи и всех видов ремесел.

В Средневековье и в эпоху Ренессанса значительная часть Европы была занята древесными массивами, которые сливались в огромные зеленые «моря». От Альпийских гор Северной Италии до Карпат простирался древний и густой Герцинский лес. Один из его участков, Шварцвальд на юго-западе Германии, исследователи отождествляют с той самой чащобой из сказок братьев Гримм, в которой их персонажи подвергались страшным испытаниям.

Однако по мере того, как росли потребности человека, пространство дикого леса уменьшалось: люди отвоевывали у природы территорию. Когда древесины в окрестностях начинало не хватать, ее доставляли из других регионов, сплавляя по рекам. Глобальное похолодание (так называемый малый ледниковый период), длившееся с XIV по XIX век, активное развитие европейских городов и рост производства — всё это привело к нехватке ценного естественного ресурса.

В результате в Центральной Европе к XVIII столетию вырубили практически все леса, на месте которых сегодня находятся поля.

В частности, так появились многие живописные вересковые пустоши в Великобритании и Саксонии. Одна из них, Люнебургская, возникла на месте вырубки для добычи соли.

В Средневековье леса принадлежали лично монарху и потому особо охранялись. В огромных английских королевских угодьях, образовавшихся после нормандского завоевания, запрещалось рубить деревья, расчищать территории для пахоты или охотиться, а браконьеров ждали суровые наказания. Тогда и была учреждена должность главного лесничего и начал развиваться институт егерства.

Но единого закона, регламентирующего использование природных богатств, в феодальном мире не существовало. С социальной точки зрения лес имел двойной статус. С одной стороны, он был альмендой (неподеленной землей) общины, с другой — собственностью феодала, который мог предъявить на него свои права. Для решения споров составлялись лесные установления — первые документы, регулирующие эти вопросы.

В Новое время формируется отдельная наука — лесоводство. К тому моменту стало ясно, что сохранность природных богатств находится под угрозой, и лес рассматривался как наиболее ценный ресурс, который нужно поддерживать и возобновлять. Теперь деревья начали не только вырубать, но и сажать, причем используя достижения науки. Так что многие «древние» зеленые массивы, сохранившиеся до наших дней, на самом деле представляют собой результат человеческой деятельности. Тем не менее реликтовые (не тронутые людьми) леса еще существуют, но в труднодоступных регионах.

Следы древних растений встречаются в слоях породы, относящихся к разным геологическим эпохам, но прочитать их в этой летописи Земли способен не каждый. Подлинная история леса складывается в области воображаемого: люди нуждаются в том, чтобы создавать нарративы и интерпретировать знаки.

С поэтом можно согласиться: дерево действительно имеет непосредственное отношение к символу, языку, мифу. Космогонический сюжет об осевом стволе, прорастающем через вселенную из нижнего мира в верхний, характерен для политеистических обществ. В шаманизме дерево — способ связи с умершими сородичами, портал, через который медиум может перемещаться в своих духовных путешествиях. К говорящим зеленым исполинам обращались за советом и друиды из ирландских сказаний.

Деревья становятся ключевым элементом в сакральных сюжетах. Например, у обществ, практиковавших человеческие жертвоприношения, они были главными орудиями казни. Если народы пустыни забивали приговоренных к смерти камнями, то, например, древние германцы вешали неугодных, неслучайно с языка скальдов титул Одина переводится как «бог висельников». Пронзенный копьем, он сам девять ночей висел на мировом древе, «чьи корни сокрыты в недрах неведомых», чтобы обрести знание рун. По мнению историков, оригинальный внешний вид таких символов, напоминающих своими очертаниями природные объекты, обусловлен тем, что они вырезались на стволах и досках: «…на это указывает характерная заостренная и угловатая форма рунических знаков, избегающих горизонтальных и округлых линий».

Слияние с деревом или превращение в него — один из классических сюжетов античной мифологии, как в случае с Дафной, которая оборачивается лавром. Существовали и собственные духи деревьев — дриады, лапифы. В древних южносибирских курганах бронзового века обнаруживали захоронения с телами, обернутыми корой. Так человек мог переходить из людского мира в древесный и устанавливать контакт с духами природы.

В христианские времена подобные «кровосмешения» стали расцениваться как языческие предрассудки и происки темных сил. По словам историка искусства М. Н. Соколова, «Средние века, опираясь на библейский завет, рассекают анимистическое единство дерева с человеком. То единство, в котором сам маг или шаман мог уподобиться Мировому Древу, народиться из дерева или уйти в него, в дерево превратившись». [Орфография оригинала сохранена. — Ред.]

В то же время христианство формирует новый центральный дендросимвол — библейские райские деревья жизни и познания.

Сакральные рощи становятся пристанищем отшельников: в них удаляются святые, в дуплах чудесным образом обретаются иконы, в лесах закладываются монастырские сады. Будущему покровителю охотников Губерту Льежскому является олень, между рогами которого сияет крест (это чудесное животное можно видеть на бутылке ликера «Егермейстер»). Однако по мере того, как слабеет языческий культ деревьев, пропасть между человеком и диким лесом ширится.

В «Божественной комедии» Данте Алигьери путь героя начинается из «дремучей и грозящей» чащи и пролегает через потусторонние ландшафты, которые стали для христианской культуры художественным макетом загробного мира. «Призрачный лес» здесь — место, где человек остается наедине с собой, со своими страхами и надеждами.

Однако субъект создает не только «параллельные миры», но и реальное окружающее пространство, «придумывая» его и наделяя смыслами. На старых картах неисследованные дальние земли обозначались белыми пятнами и надписями «Здесь обитают львы». Для жителя крестьянской общины, который редко покидал даже свое село, такие «незакрашенные области» располагались за границами деревни, пашен, лугов и виноградников — в чаще, опоясывающей культивированный оазис.

Немецкий палеоботаник Хансйорг Кюстер пишет:

В коллективном воображаемом преданий и народных ритуалов эта темная, загадочная территория служила местом инициации. Возможно, значимость леса (или кустарников) в обрядах посвящения объясняется тем, что мистерия должна была проходить в тайне, вдали от глаз профанов.

Исследователь мифологических корней сказки Владимир Пропп полагал, что «лес окружает иное царство… дорога в иной мир ведет сквозь лес». Неслучайно во многих сюжетах чащоба служит входом в ад, обитель мертвых.

В легендах приключения начинаются, когда герой попадает в лес, чтобы, совершив путешествие «туда и обратно», вернуться обновленным — или погибнуть.

Иногда смерть в сказках персонифицирована в образе живущей в лесной избушке славянской Яги с костяной ногой мертвеца. Или принимает обличье хищника, например волка, который готов съесть и Красную Шапочку, и ее бабушку.

Хотя страх живущих у леса людей перед дикой фауной был отчасти оправдан, звери нападали на человека не так часто, как это показано в фольклоре.

Кюстер отмечает:

В холодные зимы стаи волков приближались к селениям, а разбуженный медведь-шатун мог напасть на неосторожных, но профессиональные людоеды среди европейских зверей встречались редко — и попадали в легенды.

Например, в XVIII столетии на провинцию Жеводан наводило ужас существо, природу которого так и не удалось установить. Предполагают, что это был огромный волк или каким-то образом завезенная во Францию гиена, хотя крестьяне подозревали, что на них охотится оборотень.

Прозванный Жеводанским зверем людоед растерзал несколько десятков человек. И хотя есть мнение, что масштабы бедствия преувеличила пресса, сама шумиха свидетельствует о том, что почва для подобных слухов была весьма благодатной. «Дикие звери» и «лесные чудовища» для жителей европейских деревень олицетворяли опасный мир неизведанных пространств.

Там, за границей освоенных территорий, можно было встретить не только инфернального медведя или волка, но и прочих жителей «антимира», способных причинить вред христианской душе. В сказке Вильгельма Гауфа в Шварцвальде обитали хозяин клада Стеклянный Человечек и Михель-Великан, который приносил дары в обмен на людские сердца. В мифологии Северной Европы леса населяли антропоморфные исполины, тролли и гномы. В кельтских сказаниях в волшебной чаще живут фейри, которые забирают к себе затерявшегося путника. Здесь же стоят домики ведьм и колдуний. Не зря лес, неупорядоченная материя, связывается с женским началом, опасным для мужского организующего Логоса, а также со всяческим хаосом и нарушением закона.

В дикой чаще живут и другие герои народных сказаний — разбойники. В лесах действительно прятались беглые каторжники и все, кому нужно было скрыться от властей. На дорогах, пролегающих через глухие участки, устраивались засады. В Шервудском лесу располагался штаб легендарного «социального бандита» Робин Гуда. Так дикие угодья становятся местом (само)вытеснения маргинальных, чужеродных элементов. В широком смысле лес — это и есть непостижимый Другой.

Положительные фольклорные персонажи: лесничие, лесорубы, охотники, плотогоны — тоже имели особый, таинственный статус. Они выступали своего рода парламентерами от мира людей в чуждом пространстве, связующим звеном между человеком и местными духами, поэтому часто в их образе просматривались черты нецивилизованной дикости. Но в то же время задачей таких персонажей было усмирение природы, приведение ее к понятному знаменателю.

Несмотря на то, что ни одно общество не мыслит себя вне природы, особую значимость концепция леса приобрела в немецком самосознании. Если окраины Европы покрывали пустоши, на востоке раскинулись степи, а на севере — хвойные леса, то значительную часть центральной области занимали классические чащи. Природные богатства региона исторически обеспечивали ему экономическое процветание и прогресс.

Во всяком случае на это указывает немецкий «лесной миф», который восходит к римским источникам:

Идея устойчивого развития оформляется в этих краях раньше, чем в других регионах. В XVIII веке саксонский горнопромышленник Ганс Карл фон Карловиц написал фундаментальный труд «Экономика лесоводства, или Руководство по выращиванию диких деревьев» — первый в своем роде.

Deutscher Wald («немецкий лес») как центральный символ германского культурного ландшафта и менталитета в полной мере оценили романтики.

Сумрачность, величие, витальная мощь, древние тайны — основные атрибуты «лесной» национальной идеи. Эти образы нашли отражение в искусстве, подернутом благородной патиной средневековых легенд.

В уединенной чащобе жил Парцифаль, пока не встретил рыцарей Артура. В Тюрингенском Лесу находится гора Герзельберг из легенды о Тангейзере, место обитания языческой богини. В основе баллады Гете «Лесной царь» лежит предание о короле эльфов (он же король ольхи), несущем смерть. Мифы и легенды нашли отражение в сказках, беллетризованных писателями; немецкий легендарный лес стал источником вдохновения для Франца Шуберта и Рихарда Вагнера; его виды запечатлевали художники.

Предполагалось, что особый народный характер сформировал именно Deutscher Wald. «Всякий, кому случалось побывать в Шварцвальде, скажет вам, что никогда в другом месте не увидишь таких высоких и могучих елей, нигде больше не встретишь таких рослых и сильных людей», — начинает Гауф свою сказку «Холодное сердце». Романтика загородных выездов и походов прельщала представителей немецких молодежных движений и скаутских ассоциаций конца XIX — начала ХХ века. Группы вроде «Вандерфогель» отправлялись в леса и горы, чтобы побыть наедине с природой.

Впоследствии эти движения оказались вне закона, замещенные гитлерюгендом, а «вечный лес» как символ политического и духовного единства стал частью идеологии рейха. Своим любимым назначением Герман Геринг считал должность главного лесничего и верховного егермейстера. На примере пропагандистского кино 30-х можно видеть, что природная мифология была призвана отображать народный дух и «первозданную чистоту» нации. В рамках теории «крови и почвы» крестьянство идеализировалось по сравнению с городским человеком. Но этот культ «естественности» тем не менее не мешал реализовывать проекты вроде высаживания лесов в форме исполинских свастик.

В 1970-х годах волна зеленого движения захлестнула и Германию. «Смерть леса» (Waldsterben), слоган экокампании тех лет, показывает, что именно эта опасность, а не угроза собственному здоровью или, скажем, мировому океану, беспокоила немцев больше всего. Хотя подобные разговоры велись в практической плоскости, а «лесной миф», «оскверненный» нацистами, уже вызывал неоднозначную реакцию, важность образа для культуры осталась прежней.

Сегодня в Германии набирают популярность похоронные леса — рощи, в которых биоразлагаемые урны помещаются в землю без надгробий. Так прах становится удобрением для деревьев, а гости кладбища могут совершать прогулки на природе.

Отношения человека с лесом запутанны в той же мере, в какой в самом субъекте переплетены между собой биологическое, духовное и социальное начала. Один из наиболее драматичных моментов в их прояснении — обнаружение «чащи» в собственной душе. Миф о первобытном сознании тесно связан с грезами о золотом веке, утраченном древе и забытом волшебном лесе. Неудивительно, что он вновь взволновал умы, когда Жан-Жак Руссо и другие деятели Просвещения вымечтали «благородного дикаря».

В ту же эпоху леса Европы превратились в пустоши, и даже благие идеи «разумного хозяйствования» и «восстановления естественных ресурсов» изобличают утилитарный подход управленца. Из самих терминов следует, что человек — властелин всего живого, а невозделанная, некультивированная природа — расходный материал, который можно и нужно осваивать, применять и формировать сообразно идее, мысли и слову.

Не менее прагматичным подходом следует считать и художественное любование. «Живописность» пейзажа означает, что он хорошо смотрелся бы на картине.

В то же время тяготение к «первозданному» лесу — это движение в сторону бессознательного. В некоторых архаических мифах считалось, что человек, помимо людской, имеет «лесную» душу, воплощенную в животном или дереве. Карл Густав Юнг видел в этом указание на то, что личность не такая цельная, как это может представляться рациональному сознанию: «Человеческая психика далека от полного синтеза, напротив, она слишком легко готова распасться под напором неконтролируемых эмоций». За освещенными полянами психических структур лежит темная чаща, где рождаются импульсы для диких поступков и внезапные озарения.

Владимир Бибихин предполагал, что стремление людей к «расширению сознания», будь то табак, алкоголь или другие психоактивные вещества, — это месть леса, тоска по неоформленному миру, по утраченному шаманизму:

Однако теоретическая «разборка» происходит только в области рационального. Современные экологические парадигмы предполагают пересмотр новоевропейских эксплуататорских отношений с природой. Парадокс в том, что нравственные уроки зеленого движения также касаются человеческого воображаемого, не имеющего ничего общего с умвельтом других живых форм. На смену фаустовскому мифу о возделывании природы пришел миф о ее опекуне и хозяине.

Лес-как-таковой цивилизованному человеку по-прежнему недоступен, а «внутренний лес» — то, что субъект силится объять разумом, но тщетно, потому что сущность бессознательного содержания противится осмыслению. Тем не менее мы не можем отделить культуру от природы, оставаясь ее частью и продолжая находиться в этих сложных отношениях.